Константин Райкин стал звездным гостем фестиваля «Снежность» в Челябинске

Константин Райкин стал звездным гостем детского театрального фестиваля «Снежность», главным организатором и вдохновителем которого неизменно в течение 10 лет выступает Челябинский трубопрокатный завод.

Райкин говорит тем ярче, чем большая аудитория его слушает. На пресс-конференции в Челябинском театре драмы отвечал на вопросы журналистов интересно, но без искры в глазах. А вот в актовом зале академии культуры, где желающие послушать замечательного артиста и режиссера едва не снесли дверь, разразился феерическим монологом.

Темнолицые

- Я привез в Челябинск спектакль «Однажды в деревне», Карасенка там играет темнокожая девушка Лиза Мартинес Карденас. Она сейчас у меня репетирует роль Элизы Дулитл в «Пигмалионе», а ее папу играет темнокожий Гриша Сиятвинда, лауреат Государственной премии, один из ведущих артистов «Сатирикона». Второй состав - белый. У нас задействованы разные цвета кожи. Я стараюсь и на курс к себе, и в театр набирать людей по таланту, а не по национальным признакам. Поэтому у меня работают и темнолицые, и узкоглазые люди.

Я обратил внимание: зрители, если артист играет хорошо, за сорок секунд договариваются сами с собой, почему афроамериканец играет какого-то очень русского человека. Скажем, Гриша Сиятвинда играет в «Доходном месте» Юсова. Зрителю просто невыгодно задавать себе вопрос, почему персонаж Островского темнокож.

У меня был студент-американец Один Байрон, ставший впоследствии артистом нашего театра. Сейчас он уехал в Америку. Широкой аудитории Один известен как Фил Ричардс в «Интернах». Гениально одаренный парень. Придя ко мне на курс выпускником Нью-Йоркской театральной школы, он вообще не владел русским языком. Приходил на занятия со словарем, ничего не понимал. Ему было трудно, но, поскольку он артист невероятной работоспособности и огромного дарования, через год-два освоился и дипломный спектакль - «Гамлета» - играл на русском языке. Дальше он работал в «Сатириконе», говорил с легким американским акцентом, зрители быстро привыкали к этому.

Диктатор

Очень важно быть мягким, добрым и в то же время диктатором. Разумеется, любовь должна превалировать, если речь идет о творческом коллективе. Но на одной любви театр не построить, обязательно нужен страх, иногда панический. У меня театр молодой и всегда будет молодым, пока буду им руководить.

Я сознательно создаю текучку кадров. Никто не считает себя обеспеченным до конца жизни работой, а это очень важно для артистов, чтобы они были немножко в состоянии напряжения. Артист очень быстро, несмотря на все творческие порывы, начинает жиреть, и вокруг мелких черт лица наматываются годовые кольца из жира. Такие актеры есть среди моих сокурсников, коллег, однокашников. По центру луны узнаешь мелкие черты лица. А эта огромная тарелка - годы, когда мы не виделись.

Мы добросовестный театр, и, конечно, многие не выдерживают. И я им надоедаю, и они мне надоедают своим устремлением к лени. В этом случае я прошу их уйти, тем более что новые все время подходят. Один выпуск взял, а за ними - следующий. Течет река из людей, намывается золотой песочек из актеров, которые работают в «Сатириконе» много лет. А были спектакли многолюдные, из которых никого не осталось.

Я не могу учитывать степень слезности артиста. Снимаю с него штаны и стегаю: артист любого ранга без этого не может, он всегда ведом кем-то. В противном случае это будет футболист, бегающий по полю со своими воротами и со своим мячом. Я как артист люблю получать по башке за то, что я что-то не то делаю. Не могу без замечаний! Время от времени получаю такие оплеухи от режиссеров! Но у меня кожа дубленая. Вот только терпеть не могу, когда мне как режиссеру начинают на мои замечания отвечать. Артист - человек, который должен вовремя замолчать и выполнять замечания, а не обсуждать их со мной.

Интимнейший процесс

Никого никогда не пускаю на репетиции. Нормальная репетиция - интимнейший процесс кровохарканья. Это очень некрасиво. Бывает, режиссер наберет ползала ассистентов. В это время сделать ничего нельзя: артисты зажаты, он что-то такое демонстрирует. Репетиция - это когда ничего не надо стесняться и обязательно надо изговняться. Если нет дерьма, - не будет цветка. Не получается настоящего «легко» никогда. Все эти легенды про моцартовскую и пушкинскую легкость рождены поверхностными людьми.

У нас день премьеры никогда не переносится. Вот я сейчас выпускал спектакль «Ромео и Джульетта» со своими студентами. Я им назвал день премьеры, когда они были в начале второго курса. Я им сказал число и день, будет подряд два спектакля 13 и 14 октября. Я им сказал это за два с лишним года. Они решили, что я хочу произвести на них впечатление, но именно так и произошло.

Все вводы делаю сам. Даже если массовая сцена, ввожу в нее артиста столько, сколько считаю нужным, по системе Станиславского. Режиссеры ведь очень часто эту систему дискредитируют. На словах говорят, что нужно герою придумывать биографию, откуда он вышел, куда идет. А на деле утром вводят актера в спектакль, который пойдет вечером. «Здесь будешь стоять слева, здесь поверни голову, здесь побегай». А я терпеть не могу, когда артист просто являет из себя заплату.

Мечта

В Школе-студии МХАТ преподают замечательные мастера, но она такая постЕфремовская! Они не любят образов, им нравится, когда студент, будущий артист, где-то рядышком с собой играет. Не признают перевоплощений, называя их кривляньем. А я очень люблю перевоплощения, и меня за это часто критикуют. Я очень интересуюсь михаилчеховским подходом к перевоплощениям. Станиславский утверждал, что образ - это «Я» в предлагаемых обстоятельствах роли. А Михаил Чехов говорил, что образ - это нечто отдельное, что ты к себе приближаешь и как бы надеваешь на себя.

Осенью 2013 года должна сбыться моя мечта - открытие при «Сатириконе» высшей театральной школы. Есть достаточный опыт и представление об этом. Я в свое время стоял у истоков «Табакерки», преподавал 12 лет в Школе-студии МХАТ. Мне уже пора становиться самостоятельным. В нашей школе будут учиться художники, заведующие постановочной частью, театральные менеджеры. Актерский факультет единственный будет бесплатным. Я хочу для себя спокойно, целенаправленно, как считаю нужным, воспитывать будущих артистов.

Полина

Дочь играет много, в шести театрах помимо моего. Мне было очень трудно ее заполучить в «Сатирикон», потому что она не хотела. С помощью директора я ее уломал, потому что мне такая артистка была нужна. У нас с ней те же отношения, что у меня были когда-то с папой. Она очень высоко ценила свою самостоятельность. Ее страшно оскорбляло, когда ей говорили: «Ну ты, конечно, к папе пойдешь?»

Кино

Там актер находится в цепи других звеньев. Это не более ответственная фигура, чем пейзаж. Кошка может играть лучше и выразительнее.

В кино могут играть непрофессионалы, и они очень здорово это делают. На раз можно надрючить хоть кого. А театр - это царство артиста. Вообще о том, какой артист, можно судить только по театру. Кино - унизительный немножечко вид искусства. Чего стоит факт, что самых великих артистов кино озвучили в других странах! Разве можно себе представить, чтобы Джастина Хоффмана, Джека Николсона или Марлона Брандо озвучивал другой артист?

Халтура

Сейчас много искушений в лице дорого оплачиваемых халтур, чего не терпит серьезное искусство. Если актер играет в мыле, это потом очень сказывается на его работе в театре. Сколько случаев было, когда артисты огромного дарования потом не могут играть! Невозможно играть хорошо, если много работал в дерьме. Господь Бог убирает часть таланта за небережное отношение к нему, подстригает верхушки. Актер очень быстро утрачивает дееспособность, и возврата назад нет.

В моем театре, как и в других, они получают так мало денег, что не имею я морального права говорить «нет». Не могу сказать актеру: «Слушай, я дам тебе эти деньги, только не ходи в это дерьмо». Вместо этого я плачу ему нищенскую, унизительную зарплату. Могу только надеяться на его внутренний вкус и совесть, не всегда эта надежда оправдывается. Обычно актеры скрывают от меня. Знают, что я не люблю смотреть телевизор, думают: проскочит. Иногда проскакивает, а иногда я вижу знаменитых своих артистов и как они сентиментально, с придыханием играют. Это так позорно, я им тоже это говорю. Потом я вижу попытки так же репетировать у меня, но я быстренько с этим разбираюсь. Прошу покинуть помещение и никогда не плачу по этому поводу.

Фобии

Неуспех страшнее смерти. Лучше умереть, чем уйти под звук собственных копыт. У меня на большой сцене по дням недели семь спектаклей, иногда восемь, иногда девять. Из-за стола надо вставать с легким чувством голода, и со спектаклями надо прощаться с легким чувством грусти, а не то что «Ну слава Богу, наконец-то это сняли!» «Ричарда III» мы играли около 300 раз, 270 раз я играл «Контрабас». Последний шел 12 лет, это вообще что-то невероятное. Но там я от себя зависел, поэтому он медленнее портился.

Галогенность

Люблю работать с теми, кто хочет уметь, а не с теми, кто умеет. Те, кто хочет уметь, умеют мало, но они это сознают и рвутся. У них горят глаза. Как правило, у 85 артистов из 100 глаза со временем потухают. С этими тухлоглазыми мне не хочется работать.

Работать хочется с молодыми или со взрослыми, сохранившими некую галогенность во взоре, вот у меня она есть. Я тоже ученик и люблю в себе это ученичество. Никогда не говорю: «Я сыграл Гамлета». Как это - сыграл? Играл! Питер Брук дал «Гамлету» точное определение: «Это вершина, склоны которой усеяны трупами актеров и режиссеров». Я - один из трупов этого склона. Все эти премии… На Олимпе конкуренции нет, она начинается ниже. Мы все умеем не все.

Я тут играл как-то со своими студентами «Не все коту масленица». Репетиции вела замечательный педагог Алла Покровская, она потрясающе работает со студентами. Они у нее играют так, что их тут же расхватывают московские режиссеры. Но потом оказывается, что эти студенческие роли - лучшие в их жизни. Я предложил Покровской себя в качестве исполнителя роли Ахова. Студенты думали: ну, сейчас худрук выйдет, и ему можно будет аплодировать. А я очень трудный артист. Тупой, стайер. Мучительно работаю, безумно не уверен в себе. Мои студенты стали медленно вытягивать лица, потому что на первых репетициях у меня ничего не получалось.

Справедливости ради стоит сказать, что у меня уровень задач и притязаний был другой, чем у них.

Когда у меня не получается, я злюсь, прихожу в отчаяние. И вот я, народный артист России, лауреат, монстр, начал плакать. Студенты меня окружили, как дети в песочнице. Там малыша, который вдруг заплачет, обступают. Сострадать еще не умеют, а просто рассматривают слезки, сопли, рожицу некрасивую. И вот эти 18-летние пингвины меня обступили. Они вдруг увидели, что опыт в нашем деле нисколько не облегчает.

Самый большой кайф

У меня обязательно наступает этот момент отчаяния, даже если я знаю умом, что, как всегда, я как-нибудь вылезу из этой ямы. Каждый раз я всерьез думаю, что на этот раз действительно не вылезу. Боюсь показаться вам извращенцем, но эту муку я тоже люблю. Счастье было бы гораздо более дешевым и менее ощутимым, если бы не было оплачено такой ценой. Но когда ты видишь, как зрители с растопыренными лицами на тебя смотрят… Знаете, есть тишина пустого зала - это ноль. А есть меньше нуля - аншлаговый зал, находящийся во внимании. Втягивающая тишина. Все нитки внимания - у тебя в кулаке! Это такое ощущение власти над людьми - никакой президент страны не знает, что это такое.

Заметьте, самые большие начальники хотят быть артистами. Они спектакли играют, клипы снимают про себя. В детских мечтах все хотят ковровых дорожек. Просто некоторые это скрывают, потому что нутром чуют, что мы, артисты, ощущаем что-то такое, чего они в своей очень обеспеченной жизни ощутить не могут. Это ощущение власти, но полюбовной.

Полюбовная сдача в рабство бывает только в театре - ни писатель, ни скульптор этого не знают. Дорогостоящее, но классное ощущение. Самый большой кайф в жизни.