Кулак смертный и бесмертный

И что - все так просто? Я - про кулака. Кулак - работник, трудяга, опора деревни, лучший из крестьян? И не было никаких мироедов, которых мир, скажем так, недолюбливал?

А остальные - кто в деревне? Лентяи и пьяницы? Пьянь, рвань и голь?

Значит, все так просто?

Ищу «постороннего», незаинтересованного свидетеля. Может быть, это доктор Эмиль Диллон, проживший в России с 1877 по 1914 год. Сошлюсь на него дважды.

Первая ссылка. Эмиль Диллон: «Русский крестьянин ложился спать в шесть, даже в пять часов зимой, потому что он не может позволить себе купить керосин для освещения. Не может себе позволить и мяса, яиц, масла, молока, зачастую и капусты и живет на черном хлебе и картошке. Живет, вы спросите? Он помирает от недостатка этих продуктов».

Ссылка вторая. Эмиль Диллон: «Из всех человеческих монстров, когда-либо встречавшихся мне в моих странствиях, я не могу припомнить никого столь же зловредного и гнусного, как русский кулак».

Не все так просто, однако. Из «отсюда» глядя «туда», в те годы, легко убеждаешься: русская деревня не могла не «сделать» революцию. И она ее «сделала». Ее, можно сказать, принудили к тому.

Не новость: кулаки были разные. Двух категорий. Те, которые работали на земле, то есть крестьяне. И не крестьяне - те, которые не сеяли, не пахали: спекулянты, лавочники, ростовщики, скупщики-перекупщики, маклаки, прасолы, гуртовщики. И плюс к ним - мельники, владельцы маслобоен, крупорушек, двигателей, сельскохозяйственных машин.

О деревенских паразитах разговору нет. Разговор о кулаках-крестьянах.

Если землепашец с рассвета до заката в поле - лоб в поту, соль на спине, если не только он сам, но и все его семейство от мала до велика не разгибает спину за плугом, с косой или с вилами на скотном дворе, даже если он берет себе работников и хорошо им платит, - такого кулака, я думаю, деревня могла и зауважать, пусть и не явно. Даже, при случае, и в пример себе ставить. Конечно, набрав силу, такой крестьянин, хошь-не хошь, отрывается от остальных, отделяется, обособляется. Сам помощи не просит, но и на подмогу другим туговат. В нем просыпается и прочнеет дремавшее чувство «копеечка к копеечке». Все его мысли-помыслы - чтобы «еще» к тому, что «есть». Полбеды, если он прослывет скупцом и скрягой. Хуже, когда он, свой вроде бы, крестьянский мужик, войдет во вкус и привыкнет ухмыляться в бороду, если у соседа беда. Когда вроде бы выручит, а на самом деле обкрадет. То есть кулак-крестьянин переродится в кулака-мироеда.

Вообще, я думаю, русские люди не очень одобряют такой образ жизни, когда - ничего, кроме бесконечной надрывной работы. Не случайно, как я заметил, деревня выдвигает «против» кулака балалаечника. Так я называю эдакого «легкого» мужичка, не обремененного богатством, но весельчака и балагура, который как-то ближе людям, чем кулак, всегда озабоченный одним: как бы, где бы, еще бы…

Короче говоря, жизнь устроена так, что и кулак-трудяга неизбежно превращается в эксплуататора. Свой - своих. На глазах у всех. Принародно, так сказать, а не скрытно. Купить осенью - дешево, продать весной - дорого. Дать взаймы, а взять «чуть» больше. Даже и бесплатная помощь богатого соседа ставит бедняка в позу вечного должника, а это очень сильная и очень долгая зависимость.

Что ни говори, кулак - пришелец из капитализма. Он - маленький капиталист. Проклюнувшийся буржуйчик. Вряд ли у него хватит сил для большого капитала, но он его капилляр.

Можно сказать так: ну и пусть! Пусть он будет - деревенский богачей. Кому он мешает? Он больше других работает и нарабатывает - в чем тут криминал? И если сами «висящие в воздухе» законы жизни дают ему возможность разбогатеть, - в чем его вина?

Личной вины, может быть, и нет. Если так «предписано», что кто-то должен разбогатеть, то - не этот, так другой. Но, возможно, кулак - важная экономическая персона в деревне? Не на нем ли и держится она?

Разберемся. Известно, что кулаков в деревне - сколько пальцев на одной руке. Или, пусть, на двух. Другими словами, процентов пять. Больше не бывает. Бывает меньше. Вопрос: прокормят ли пять-десять процентов кулаков страну? Копнем глубже: какая перспектива у кулацкого хозяйства, небольшого по размеру, патриархального по характеру? На пупке, даже и на крепком кулацком пупке, селу долго не протянуть. Уже в начале двадцатого века деревня «скучала» по металлу, по электричеству, по науке. То есть по тому, что мог бы дать город. Но и город тогда был слабым, и поднимать его было некому, кроме как той же деревне.

В любом случае, при любой власти, крестьян ждало великое переселение. Нельзя, чтобы в стране - 80 процентов сельских жителей. С их переселением Россия и так припоздала. Миллионы крестьян, больше половины, должны были переехать в города и стать горожанами. И - в любом случае, при любой власти, с нажимом или без нажима - эту «процедуру» не совершить безболезненно.

Конечно, не дай Бог никому оказаться на месте кулаков в те три года коллективизации. Все отобрать и выгнать не только из дома родного, но из родной деревни, из родной округи - такая обида, как рубец на сердце.

А как надо было тогда? Ничего не делать? Ничего не менять?

Через десять лет после революции, в 1927 году, 2,7 миллиона крестьян вновь стали безземельными. И каждый год еще 250 тысяч бедняков теряли свои наделы. Зато проворнее, чем при Столыпине, росло количество кулаков. Другие правители наверняка закрыли бы на это глаза. Но могла ли советская власть, обещавшая дать землю крестьянам, и дальше делить их на бедняков и кулаков?

Лучший вариант - кулаки по своей воле пошли в колхозы. Но они не пошли. Им и без колхозов было хорошо. А отдавать вожделенное имущество «за так» - это не укладывалось в умах, тем более в кулацких. Что было делать? Ждать, когда кулак созреет для вступления в колхоз? Сколько?

Коллективизация - это ужасно. Она возбудила в народе поистине шекспировские страсти. Было много слез, страданий, голода, холода, мук, крови и смертей. Жертв было много. Но не больше, чем было. Вообще кулак - не из тех, кто легко соглашается умереть.

Как-то ветеран войны Василий Васильевич Щербинин в нашей долгой беседе вспомнил о своих раскулаченных родственниках - их сослали в Нарым.

- И в 1959 году поехал я к ним - посмотреть, как там наши кулаки живут. Списался с ним, деньги у меня были - поехал. А это - до Новосибирска добираться, а потом по Оби почти тысяча километров. Ну, приехал, меня встретили - как же, родня с родины. Застолье, конечно. Я и говорю тетке Марии: «Тебе небось охота на родину съездить?» А она: «Нет. Дурак Сталин, надо было раньше сослать нас сюда».

- Но почему?

- А они там жить стали лучше, чем жили.

- Так, может быть, они, куда ни сошли, не пропадут?

- То-то и оно.

Лет двадцать пять назад я неделю прожил в деревне Сухая Атя. Есть такая в Ашинском районе. Сухую Атю «родила» коллективизация. Возникла она осенью 1931 года, когда из разных мест сюда, на лесной кордон, свезли кулаков. Из Аши ехали на подводах, под дождем. Насквозь промокшие люди помылись в бане и кое-как расселились в двух пустовавших бараках. «А утром взялись валить лес, - сказал мне тогда старожил Ати Василий Степанович Лошкарев. - Поперечная пила, топор, колун - все руками. С первых же дней выделили плотников, они стали рубить дома».

Так и стали жить, обживать новое место. Вокруг живописные горы, чистые реки, лесной воздух. Школа на взгорье, больница, магазины - все есть. Мало кто вернулся на родину. А у детей, внуков и правнуков сама Сухая Атя - родина.

- Обидно, Василий Степанович?

- Обидно. Как не обидно…

Еще вспомню Аверьяна Лазаревича Резепина. После гражданской вернулся молодой красноармеец в Шершни, поставил дом. Жил в нем шесть лет. Женился. Хозяйством обзавелся - три лошади, две коровы, свинья, овцы.

- На пасху - забрали.

Увезли на север, в уральскую тайгу. «Запасались чем могли. Лето - на травах сидели. Грибы мешками сушили. Ягоды заготавливали. Турнепс с брусникой хозяйка запарит в печи - во кушанье».

Домой вернулись в 1947 году. А дома нет. Принялись строить новый. Участок дали в поселке Маяковского. За четыре года одолели стройку. «Ладный дом, жить можно».

- Обидно, Аверьян Лазаревич?

- Нет. Я живу еще, слава Богу. До 90 лет дожил. Рядом сын, сноха, внучка, внучок. И дочь - недалеко. Еще два сына в Новосибирске… Чего еще?

У тех, кто был раскулачен, а еще более у их детей, был очень сильный стимул - доказать себе и другим, что немилой власти не извести их, не вытравить. И, вопреки всему, они выживали, поднимались на ноги. Работали за двоих и троих, истово учились, чем дальше, тем смелее показывали себя, вступали в партию, занимали кресла начальников, и очень высоких… С годами вроде бы отодвинулось их кулацкое прошлое, и сами-то, кажется, забыли о нем. Стали, «как все»…

Ну, а теперь - по новому кругу…

Челябинск