Увидеть прошлое…

Увидеть будущее - соблазн известный, но у меня еще острее порыв - увидеть прошлое.

Будущее - всего лишь химера, а прошлое - оно уже было, оно - ушедшая реальность, но не иллюзия. Оно минуло, но что-то оставило после себя. Оставило, к сожалению, очень мало.

Я спустился к сливному настилу разрушенной, разобранной, рассеянной и преданной огню плотины в Шемахе, походил по ней кругами, будто что-то искал… И почему-то мой взгляд замер на них - на этих зарубках, на этих шляпках гвоздей-костылей, на самих досках… Они будто бы приблизились ко мне, и я увидел их крупно, подробно. И меня осенило: кто-то эти доски пилил-тесал, таскал, укладывал, притискивал друг к другу… Кто-то держал в кулаке узкое острое долото, ударом молотка вонзал его в доску, сначала поперек волокон, потом - вдоль них, чтобы выковырять в древесине углубление квадратика. Начиная с первой зарубки и - столбиком - до девятой, а с десятой перейдя на римские цифры. Значит, сначала этот «плот» был сбит на берегу, а потом перенесен на реку. И чтобы не перепутать доски, их пометили. Кто-то ковал гвозди, кто-то вбивал их тяжелым молотком в доску и еще ниже, в брус - рядком по краю и, рядами же, по всему настилу…

Кто они, эти люди, жившие двести лет назад? Как их увидеть перед собой? Уж не поговорить, а увидеть со стороны, как в немом кино, здесь, у реки Шемаха, на строящейся плотине… Как они выглядели? Бородатые, да? В каких-то ношеных-переношенных кожушках, перепоясанных бечевкой? В лаптях, конечно? Впрочем, внешность вроде бы проще вообразить, но важнее другое - много ли у них тогда было «не так», как у нас теперь? Наверное, что-то было. Однако, встреться мы в каком-то виртуальном пространстве, нашли бы общий язык? Поняли бы друг друга? Убедились бы, что они, тогдашние, и мы, нынешние, - люди как люди? Были людьми, ими и остались?

То было время молодого Пушкина. Пушкин нам понятен. Но от Пушкина до шемахинского кузнеца все-таки далековато… Пушкин о многом нам сказал, а кузнец молчит. Надо понимать, что Пушкин сказал и от его имени? Пожалуй, и ему это не далось бы.

Когда-то, более двух с половиной столетий назад, Гришка и Ванька, братья по прозвищу Сорока, спускались по Уфе от нынешнего Нязепетровска, чтобы приглядеть удобное место для пристани. И за Зайкиным утесом встретили Андрюху, Илюху и Тимоху, мужиков-раскольников, убежавших от «крепости» в «пустыню». Они-то и подсказали: тут быть пристани, где в Уфу впадает Шемаха. И назовут ее Сорокинской.

Вы видите этих людей? Вы способны «почувствовать» эту медвежью глушь, эту безлюдную природу, оцепеневшую в своей дикости и первозданности? В этом пространстве, в котором потерялись какие-то людишки-муравьишки… Я проплывал по Уфе на этом участке - там и теперь безлюдье безлюдьем. А тогда?

Говорят, Шемаха смотрит на Уфу. В самом деле, вся ее жизнь - водная. Пристань, верфь, барки-коломенки, лоции, баржи, якоря, бурлаки - такие у нее «водные» приметы. По весне, при толпах провожающих, Шемаха нагружала коломенки тяжелыми чушками, растворяла створные ворота плотины и на гребне сливной волны отправляла в дальний путь караван - железо на воде. Из излучины в излучину, от плесов к перекатам, мимо скал и отмелей, из рек в реки - все дальше от Урала, все ближе к Петербургу. От кузнеца - к Пушкину. Какая ни глушь, а и со столицей зналась…

Почему-то хочется увидеть прошлое.