Дмитрий Быков: «Зачем мне школа?»

15 и 16 октября в Челябинске по инициативе физико-математического лицея № 31 состоится очередной фестиваль «Открытая книга». В столицу Южного Урала прибудут редактор отдела культуры журнала «Огонек» Андрей Архангельский, специальный корреспондент издательского дома «Коммерсантъ» Олег Кашин, писатели Марина Степнова и Захар Прилепин. Прилетит и Сергей Волков, главный редактор журнала «Литература» издательского дома «Первое сентября».

Сегодня мы публикуем его интервью с Дмитрием Быковым, который, возможно, уже в этом году тоже станет гостем лицея.

— Вы — человек-оркестр. И поэт, и писатель, и биограф, и журналист... На кой вам еще и школа? Вы ведь упорно продолжаете работать учителем. Зачем?

— Вот если бы я еще при этом играл на рояле, увлекался спортивным ориентированием и в свободное время немного шил, можно было бы говорить об оркестре. А так — я пишу буквы в разных жанрах, и только. Школа — исполнение давней мечты, пребывание в комфортной среде, продолжение нашей семейной династической профессии плюс полигон для отработки некоторых идей относительно русской (особенно советской) литературы. То есть мне нравится сначала рассказать статью в классе и посмотреть, что будет, а потом ее написать с учетом детской реакции.

Было бы лицемерием промолчать, что вся моя журналистская деятельность может прикрыться в любой момент: мало ли мы знаем случаев прямого запрета на профессию? Я ведь работаю не на Первом канале, и взгляды у меня не сказать чтобы единоросские. А из школы меня не выгонят — по крайней мере по политическим соображениям.

— Учитель сегодня — фигура уставшая и загнанная. Прежде всего от ощущения бессмысленности и ненужности собственного труда. Нужна ли школе литература? Имеет ли смысл ее преподавать и изучать?

— Я последний бастион на пути триумфальной дикости - что-то в этом роде. Мы, в самом деле, последние, кто может остановить волну убийственного упрощения и уплощения. С нас начинается возрождение не просто русской, а мировой культуры, загнавшей себя в конце ХХ века в тупик. Причин этому много, не время о них распространяться. Литература нужна в школе как глоток воздуха между алгеброй и экономической географией, как дискуссионный клуб (если парламент - не место для дискуссий, так пусть хоть школа будет таким местом), как аптечка, наконец. Это же не мертвый массив текстов, а живое предупреждение, йод на рану, спасение от бессмыслицы.

У меня в разных классах были свои Обломовы, которых Гончаров если не вылечил, то хотя бы разбудил, показал, что будет. Были свои Базаровы, была одна Катерина, которая, к счастью, вовремя прочла «Грозу». То есть наше дело — дать сегодняшнему, почти всегда педагогически запущенному ребенку несколько сильнодействующих лекарств от одиночества и кризиса.

— Что в сегодняшнем преподавании литературы должно быть не так, как было? Чего, по-вашему, коллеги не понимают, не учитывают, не имеют в виду?

— Ну еще не хватало судить коллег, но в принципе не хватает живого контакта с классом, способности оторваться от предмета и поговорить о том, что показывают в кино, передают по телевизору или обсуждают на кухнях. Не хватает способности увязать классику с современностью. У меня есть свои ноу-хау, ну, например: известно, что дети читают «Обломова» с огромным трудом. Он, правда, скучный. Я в таких случаях предупреждаю: помните, как Толкиен писал «Возвращение короля»? (Толкиена знают все, хотя бы по фильму). Ему Льюис говорил: «Когда Фродо идет на гору, у тебя скучно, длинно, темп теряется». Толкиен отвечал: «Ты ничего не понимаешь, я должен измотать читателя, чтобы он почувствовал».

Вот «Обломов» написан так же — он не столько рассказывает о неврозе, сколько вводит читателя в это сонно-тревожное состояние, когда надо уже что-то делать, а действие все топчется. И Гончаров хочет вас измотать. В конце концов, всю первую часть герой просто лежит на диване. Это становится интересным, дети еще не читали книги, где герой бы просто лежал. А когда им пояснишь, как это сделано (сколько лишних слов, гипнотических повторов, изматывающих снотворных описаний), они даже проникаются своеобразной гончаровской психоделикой.

Потом еще одна есть штука — это уже из мировоззренческих правил, а не из методических. Дети сегодня почти не слышат похвал, у них мало стимулов уважать себя, нет ощущения великого проекта, интересной эпохи, востребованности — короче, они недолюблены, да и родители все время заняты. Надо как-то повышать их самоуважение, они это ценят. Говорить им умные слова (они обожают их употреблять потом в разговоре). Хвалить за любую догадку. Выцепить одну умную мысль в сочинении и процитировать в классе. Я понимаю, что это не всегда честно. Но я одного последовательного и упорного двоечника превратил в гуманитарного отличника — вполне честного, без завышений, — регулярными заверениями в том, что у него глубокий и сильный ум, такой глубокий, что его просто никто не видит. В конце концов, он вынужден был в это поверить и начать соответствовать.

— Учитель литературы должен быть еще, по-вашему, кем-то? Делать в другом месте — что-то? Писать? Выступать? Что-то изучать в науке? Или это только мешает?

— Хорошо, если дети иногда видят его по телевизору — это способствует авторитету, но лучше всего, если у него счастливая любовь и все про это знают. Дети интересуются личной жизнью учителей и гордятся, когда она завидна. Из посторонних навыков нужнее всего артистические.

— Ваши учителя в жизни и литературе? Кого помните, кому внутренне обязаны?

— В литературе — Нонне Слепаковой, Льву Мочалову, Новелле Матвеевой, Александру Кушнеру, Александру Житинскому. В жизни — Игорю Дубровицкому, Лилиане Комаровой и многим другим. А вообще, думаю, из всех своих выборов в жизни удачнее всего я выбрал мать. Она тоже учитель словесности — про нее один из моих лбов однажды сказал: «Львович, вы тоже ничего... но когда от Бога, то уж от Бога».

— Вы со школьниками современную литературу читаете? Если да, то кого (кроме Д. Быкова)?

— Меня они читают в сугубо внеклассном порядке, если захотят. А из современников — Пелевина, Прилепина, Иванова, Петрушевскую, Валерия Попова (последние двое уже классики, впрочем). Дениса Драгунского, Ксению Букшу.

— Учитель — профессия рутинная. Ваша собственная жизнь, увиденная извне, кажется сплошным творчеством. Но когда в жизни одно творчество, оно не становится рутиной? Какие есть лекарства от рутины и скуки (кроме, конечно, алкоголя)? Как учитель может быть творческим человеком, ведь его работа - сплошное повторение?

— Нет, классы-то меняются. С одними акцентируешь на какие-то общественные вещи (есть дети политизированные), с другими — на романтические, амурные, с третьими — исторические и так далее. Есть приемы, которые я использую постоянно, но даже в двух параллелях стараюсь не давать двух одинаковых уроков. В позапрошлом выпуске у меня было два параллельных класса: один состоял из ровных хорошистов, другой - из совершенно и безнадежно отпетых, и с хорошистами мне было, в общем, скучно — мы отбарабанивали друг другу материал и расходились.

А с отпетыми я говорил о чем угодно, потому что литература была им реально нужна, и какое это было блаженство! Я оттягивался по полной, совершенно забыв, что передо мною дети. Мы отходили от программы бесконечно далеко. Когда проходили «Войну и мир», я два урока подряд рассказывал только о масонах — в связи с Баздеевым, а потом и вообще, потому что как раз писал роман про это. И вдруг спохватился: братцы, я вам тут несу черт-те что, а послезавтра у нас открытый урок, и что вы скажете?! С «камчатки» донеслось: «Львович, не парьтесь, рассказывайте. Когда будут проверять, мы все скажем как надо».

И, в общем, так и вышло. Литературой они увлекались даже чрезмерно — один обозвал математичку «тварью дрожащей». Страшно вспомнить, как и о чем я с ними говорил, но всего удивительнее то, что почти все они а) прочли программу, б) прилично написали ЕГЭ и в) поступили.

— Сегодня многие говорят о бессмысленности общественных деяний. Ваш проект «Гражданин поэт» — один из немногих примеров таких деяний, по которым стосковались нормальные люди. Общественное делание имеет сегодня смысл?

— В прагматическом смысле — изменится ли что-то и так далее, — ни малейшего. Но мы же не ради прагматики это делаем. Наум Ним, любимый мой друг, сказал как-то на мой наглый вопрос, много ли толку было от диссидентства. «Единственный толк, — сказал он, — был тот, что не противно было смотреть в зеркало».

— Какой вопрос я вам не задал? Когда с вами разговаривают, про что-то спросить не догадываются. Про что?

— В принципе есть одна тема, интересующая меня очень серьезно: что будет после культуры позитивизма, после Просвещения, после объявленного Блоком (и не только) «крушения гуманизма»? Обречены ли мы вернуться в пещеру — или это временное отступление, как Темные века перед Возрождением? И если верно второе, когда это Возрождение будет и с чего начнется? Но это слишком долгий разговор, мало кому интересный, кроме нас с вами.