Урока истории не будет

Профессор Игорь Нарский убежден, что каждое новое поколение обречено создавать свое прошлое.

Еще 20 лет назад никто бы не поверил, что 7 ноября может быть обычным днем. Кто-то скучает по демонстрациям, но в основном люди свыклись. Мы живем в новой истории. И тем загадочнее сама эта история. О наших с ней взаимоотношениях мы говорили с руководителем челябинского Центра культурно-исторических исследований Игорем Нарским. Его научный подход отличается от традиционного подхода к изучению прошлого. Если утрировать, то это не поле, где действуют политические силы и личности-гиганты, а место во времени, в котором живут обычные люди. Может быть, такой ракурс поможет понять, почему наше прошлое так часто меняется? Почему некоторые люди жить не могут без Сталина? И почему история не может нас ничему научить?

Игорь Нарский - доктор исторических наук, профессор ЮУрГУ. Родился в 1959 году в семье артистов балета. Изучал дореволюционную историю политических партий на Урале. Во второй половине 90-х его научные интересы сосредоточились вокруг повседневной истории русской революции. Лейтмотивом исследований явился тезис о том, что «обычный», избегающий участия в «большой политике» россиянин оказался не только жертвой, но и творцом революционной катастрофы. В поисках аргументов своей идеи И. Нарский использовал инструментарий смежных наук: этнологии, исторической антропологии, психологии.

В 2004 году на факультете права и финансов ЮУрГУ создал Центр культурно-исторических исследований.

Автор 160 научных публикаций на русском, немецком и английской языках. Самые известные труды - книги «Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917 - 1922 гг.» (областная премия им. В.П. Бирюкова, 2004) и «Фотокарточка на память: семейные истории, фотографические послания и советское детство (вошла в шорт-лист премии А. Белого, 2008). В настоящее время вместе с соавторами работает над очередной монографией «Слухи и насилие в истории России середины XIX - середины XX вв».

История везде

- Игорь Владимирович, в чем специфика подхода вашего Центра к изучению истории?

- Мы исходим из того, что история везде присутствует, и одновременно ее нет.

- ?

- С одной стороны, наше настоящее наполнено следами прошлого, отчасти функционирующими, отчасти бесполезными. Скажем, вся советская история представлена в нашем сегодняшнем дне - архитектурой, мебелью, многими предметами быта. Но это касается и нас самих - нашего поведения и образа мыслей. И мы со всем этим так свыклись, что в качестве источника для изучения прошлого самих себя не воспринимаем.

- А что может зафиксировать, например, взгляд со стороны?

- Любой европеец, побывав практически в любом нашем многоквартирном доме, будет очень удивлен. Потому что он привык, что подъезды выглядят примерно так же, как и квартиры - по степени ухоженности. Для нас же эта разница совершенно нормальна. Мы переступаем порог своей квартиры и попадаем в другую среду, которую воспринимаем как нелюбимую, неинтересную. Чужую.

- Почему так?

- Я немного упрощу, но есть явные аналогии с тем, как складывалась личная история большинства из нынешних горожан. Миллионы граждан СССР в 1930-е гг. вдруг оказались в городе, зачастую - не по своей воле. Понятно, почему крестьяне в город принесли это разделение всего на свое и чужое. Еще 150 лет не прошло, как отменили крепостное право.

Тогда кроме дома у крестьянина ничего не было, весь остальной мир принадлежал не ему. Он был чужим. В лучшем случае как свое воспринимались церковная община и сельский сход. Поэтому ясное разделение на своих и чужих явно присутствует в нашем быту.

История нигде

- Итак, мы живем среди этих «следов прошлого», но почему, как вы выразились, «истории нигде нет»?

- Дело в том, что история как некая объективная субстанция не существует. В отличие от, скажем, материй, которыми занимается физик или химик. История - это прошедшее, завершившееся. И, следовательно, уже не существующее. Ее нельзя воспроизвести как, скажем, физический эксперимент. К прошлому можно обращаться только через эти следы.

- Это очень отличается от традиционного подхода…

- Да, традиционно считалось, что история - это объективная данность, которую мы в состоянии познать. То есть историческая правда одна. И если кто-то историю толкует иначе, возникают обвинения в фальсификации или незнании. Так сложилось в XIX веке, когда история стала формироваться как наука. Занятия историей при таком подходе выглядят примерно так: есть гора, задача - обойти гору со всех сторон и получить многомерную, всестороннюю, «объективную» картину.

- Так воспринимает историю большинство…

- Но существует и второй подход, который нам ближе. Занятия историей можно сравнить с бабушкиным чердаком с нагоромождением забытых, ненужных, вышедших из моды или испорченных вещей. Что можно рассказать о прежних обитателях этого дома, , зависит от способностей следопыта. И от его интереса. История - это рассказ о прошлом, который всегда вызван каким-то актуальным интересом.

- «Россия - страна с непредсказуемым прошлым»?

- Нет ничего удивительного в том, что прошлое постоянно меняется - потому что мы меняемся каждый день. Наш опыт нарастает, мы на одни и те же факты начинаем смотреть по-другому. Это не привилегия или беда России. Все так живут!

- Второй подход - реакция на современный быстроменяющийся мир?

- Такой взгляд на историю возник в последней трети ХХ века. И в значительной степени катализатором стала перестройка и последующие радикальные перемены в мире. Вдруг выяснилось, что ни историки, ни социологи, ни экономисты, ни философы не смогли предсказать того, что началось в 1985-м. После этого возникло ощущение конца истории. Хотя потом все опять обрело смысл. С этим концом истории покончили 11 сентября 2001 года. Когда мир опять стал вполне понятным и однозначным, выявились линии столкновений, конфликтов…

Российское или советское?

- Вы говорите довольно пугающие вещи. Если история непредсказуема, то люди или группы, имеющие ресурс, могут историю использовать в своих интересах…

- Ну, это само собой разумеется. Интерес может быть индивидуальный, групповой, на уровне государственных институтов. Государство хорошо понимает, что история - большая сила. Важно определиться, кто может позволить себе рассказывать другим их историю, а кто не может.

Возьмем самый близкий пример. Скажем, события 1917 года, судя по отмене праздника, уже не представляются каким-то резким разрывом в истории. Соответственно, этот след воспринимается как менее значимый. Пока существовала советская власть, казалось, что с дореволюционным прошлым навеки покончено. Но потом выясняется, что это прошлое вовсе не безнадежное. Скажем, если политики эпохи Путина стали ориентироваться на бюрократической ценности поздней Российской империи, то это означает, что те ценности не погибли.

- А политики действительно ориентируются на эти ценности?

- Ельцин на дореволюционное наследие не ориентировался, когда сказал: «Берите суверенитета, сколько сможете». Когда начала выстраиваться «вертикаль власти», это очень напомнило восстановление дореволюционных традиций межрегиональных отношений.

- Но можно сказать, что к дореволюционному порядку ближе то, как предлагал «обустроить Россию» Солженицын. А «вертикаль власти» скорее напоминает Советский Союз…

- Я предлагаю обратить внимание и на символические вещи. Например, на нагруженный имперскими символами антураж инаугурации президента. Или на желание отказаться от советского гимна, переписав слова…

- А это не есть ли желание, напротив, приблизиться к советскому гимну, переписав лишь слова?

- Мне все же кажется, большинство современных политических проявлений, по крайней мере, на уровне деклараций, символов и ритуалов, демонстрируют желание порвать с советским прошлым и не нести ответственность за неприятные страницы истории. А дальше все уже зависит от уровня фантазии и профессионализма. Есть ли, например, возможность вернуться к дореволюционному, в том числе, к механизму управления, или нет. Хватает ресурса, в том числе интеллектуального, для того чтобы это попытаться восстановить, или не хватает.

- Сейчас много говорят о том, что образ Сталина микшируется в кино, на телевидении или вот в школьных учебниках истории. Это не показатель возврата к советскому?

- Историки на самом деле до сих пор не определились, что есть советское. При Сталине было много из прошлого. Оно и понятно - человек с дореволюционной социализацией не мог придумать принципиально нового. Вспомним и символическую опору на Невского, Кутузова, Грозного.

- А кстати, что есть советское?

- Это интересный, но чрезвычайно сложный вопрос. До сих пор некую целостную модель того, что можно определить словом «советский», создать не удалось. Различные варианты теории тоталитаризма не описывают сути. Потому что, скажем, различий между Советским Союзом и нацистской Германией все же больше, чем сходства. Попытка определить советское как репрессивную систему с массовой манипуляцией и однопартийной системой не сработала. Советское гораздо сложнее. Его создатели были все-таки всеядны. Советское - очень сложный микст. Поэтому искусствоведы не могут определить, что такое советское изобразительное искусство. А литературоведы не скажут, исчерпывает ли соцреализм содержание советской литературы? И так далее.

- Ну да, Пастернак и Ахматова тоже писали вирши во славу Сталина… Но у историков, в отличие от литературоведов, может быть более научная картина советского…

- Думаю, то, что считается аксиоматичным, есть результат договоренностей в экспертном сообществе. Каждая новая парадигма возникает на основе того, что прежние интерпретации начинают казаться неубедительными, потому что не отвечают интересам текущего момента, и исследователи договариваются о другой парадигме.

Сталин не поможет

- У нас очень интересные отношения с историей. Она будто бы совсем рядом. Люди готовы «рубиться» за Сталина или, например, Ивана Грозного, но при этом ленятся заглянуть в книги…

- Это действительно распространенное явление. Обыденный интерес к прошлому объясняется, как минимум, двумя причинами. Первая - нынешний человек живет в ощущении большой неуверенности по поводу того, кто он. Современный человек постоянно живет в ситуации кризиса идентичности. Потому что ролей, которые он исполняет, множество, и поток информации, которая на него сбрасывается, колоссален. Поэтому прошлое может в этом смысле быть своеобразным якорем, создавать точки опоры.

Но если заглянуть, например, в трактат «Государь» Макиавелли, можно увидеть, что он к древним римлянам относится как к своим современникам. И здесь кроется вторая причина.

Для большинства людей границы между настоящим и прошлым не существует. И, следовательно, прошлое является опытом на все времена. Большинство профессиональных историков считает, что мы изучаем прошлое, для того чтобы его уроки использовать сегодня. На мой взгляд, прошлое отделено непроходимым барьером от сегодняшнего дня. И опыт прошлого в непосредственном виде эффективно применить сегодня невозможно, сколь бы контекст ни казался похожим…

От истории насилия к истории смеха

- Вам кажется, что житейские и культурные практики более достоверны, чем документы?

- Совершенно определенно, что эти «следы» объективнее, чем документ, написанный кем-то. Историю можно и нужно изучать через культурные практики. Это может быть все, что угодно: человеческое поведение, восприятие, опыт, бытовые привычки…

- Слухи, которые стали темой ваших исследований, из этого же ряда?

- Да. Слухи - некий культурный резервуар, из которого можно черпать в любой актуальной ситуации. Есть вечные истории, скажем, о кровопийцах, ими могут быть евреи, большевики или капиталисты, но история одна и та же…

- Почему рифмуете слухи и насилие?

- О таком подходе мы договорились с немецким историком Йоргом Баберовским. Он специалист по истории насилия в СССР. Кстати, его исследования отчасти спонсировал миллиардер и самый богатый человек Германии Ян Филипп Реемтсма, которого в свое время похитили и держали в подвале месяц или два. Он, вместо того чтобы разбираться со своими обидчиками, выделил огромные деньги на исследование феномена насилия… А идея-то была вот какая. И слухи, и насилие очень часто по времени совпадают. Слухи порожают насилие, насилие порождает слухи. И тот, и другой феномены структурируют действительность, поскольку объясняют ее. Насилие является альтернативным орудием для восстановления порядка - того, что в голове у людей. И тот, и другой феномен отличается способностью заражать. Люди, которые в обычной ситуации не будут никого избивать и не будут распространять непроверенную информацию, в критической ситуации очень активно принимают в этом участие. Очень много общего…

- Кроме того, что такая история выглядит «живее», в чем преимущество подобного подхода к ее изучению?

- Тут есть одна стратегическая идея. Мне кажется, что современный человек все труднее ассоциирует себя с большой политикой. Все-таки доля тех, кто пытается найти для себя какие-то ориентиры в одиозных фигурах прошлого, - ничтожно мала. Большая часть наших современников интересуется собой. Люди в последней трети ХХ века явно стали уходить в приватную сферу. Если есть возможность в книжном магазине выбрать между историей Сталина или, скажем, историей дамского белья, женщина выберет вторую. Потому что эти мелочи объясняют человеку самого себя.

- Какие еще «мелочи» вы и ваши соратники изучаете?

- Память, опыт, визуальные образы. Например, память коллектива. Начиная от семьи, заканчивая обществом. Я имею в виду некие матрицы, которые одни индивидуальные воспоминания гасят, табуируют, а другие всячески поддерживают. Или вот опыт мировых войн - опыт вообще тяжелая категория. Хотим провести конференцию по истории смеха.

- Как можно изучать смех?

- Конечно, не смех сам по себе - его следы. Смех как культурную практику, которая вызывается определенными состояниями или артефактами. Это может быть юмор, карикатура, сатира, а может быть - состояние радости. Если удается найти следы, можно попробовать реконструировать то, что за этими следами прячется…