Вы постигли Мандельштама?

Должен ли поэт иногда ставить себя на место читателя?

Вы понимаете Осипа Мандельштама?

Я - не понимаю. Хотел понять - и не смог. Старался, но долго не мог понять, почему - не понимаю. А теперь, кажется, понял.

У меня не было и нет шансов понять Осипа Мандельштама, потому что я не вхож в тот мир, в котором жил он, и в мир его поэзии. В его высоких сферах мне сумеречно, холодно и скучно.

А жаль.

Если кто-то на мои слова сразу же набросит ярлык «манифест обывателя», сразу же скажу: я к тому готов.

""""" """""" """""

Возьму такой срез: Осип Мандельштам, музыка и я.

«Полон музыки, музы и муки» - так называется книга, в которой Б. Кац собрал стихи и прозу Мандельштама о музыке. Оказывается, как выразилась Анна Ахматова, «в музыке Осип был дома». А я в тот дом и не вошел. И даже на порог не ступил. Может быть, только с улицы прислушивался к музыке, звучавшей в нем.

Оказывается, Мандельштам был сыном учительницы музыки. И ему «руку ставили по системе Лешетицкого». А в родительском доме стоял кабинетный рояль «Миньон».

А у меня мать была колхозницей. О системе Лешетицкого я и представления не имею. А родительский дом украшал не рояль «Миньон», а балалайка. Я очень хотел играть на рояле, особенно после того, как посмотрел фильм «Михаил Глинка», в котором Рихтер в роли Листа играл марш Черномора. Но самое близкое пианино было в 25 километрах от моего села, в Доме пионеров районного центра. Научиться играть на нем я не мог. В школьном «струнном» кружке мне дали какое-то представление о нотной грамоте, но очень поверхностное и очень далекое от того, чтобы читать ноты.

Оказывается, Мандельштам не мог ни дня без музыки. Ее он слушал то в Дворянском собрании, то в Мариинском театре, то в Малом зале консерватории, то на элитарных «Вечерах современной музыки» в Тенишевском училище, то в артистическом кабаре «Бродячая собака».

А мне до 16 лет «большая» музыка преподносилась только черной тарелкой радио.

Оказывается, в 1907 году Мандельштам надолго уезжал в Европу, где наслаждался музыкой Парижа, Рима и других городов Европы.

А я? Париж? Рим? Я подростком неделю прожил в пригороде Мариуполя, а в 16 лет впервые увидел большой город - шахтерский Донецк, который тогда именовался Сталино, а еще раньше Юзовкой.

Оказывается, Мандельштам знал, что Паллас, тот самый ученый и путешественник, который в ХVIII веке побывал и у нас на Урале, в музыке тоже чувствовал себя дома: «насвистывал из Моцарта», «мурлыкал из Глюка», а еще любил Генделя.

А я об этом узнал только у самого Мандельштама. Как же мне понять «музыкальную» поэзию Мандельштама? Тем более что и без музыки его стихи простенькими не назовешь.

Например, в стихотворении «Рояль», написанном под впечатлением концерта Генриха Нейгауза, в стихотворении, по словам Б. Каца, «сложном до загадочности», поэт вписывает «музыкальный инструмент в контексты библейской легенды и русской сказки, в эпохи немецкого средневековья и французской революции 1789 года». Каково?

Тот же Б. Кац приводит строфу из стихотворения «За Паганини длиннопалым…»:

Играй же на разрыв аорты,

С кошачьей головой во рту!

Три черта было, ты - четвертый,

Последний, чудный черт в цвету!

Толкователь поэта пытается погадать, откуда эти черти, а потом отказывается ими «морочить голову себе и читателям». И далее: «Не лучше ли просто любоваться звучной загадочностью заключительных строк?» То есть не искать в них смысла. И наконец: «Вопрос не простой и относится не только к этим строкам, но и ко многим «темным» местам в мандельшамовских текстах». А что касается «разрыва аорты» и «кошачьей головы во рту», то их Кац и вовсе отказывается как-то объяснить и отсылает нас к фразе С. Аверинцева, красивой, но тоже весьма туманной, - о том, что стихи Мандельштама «так заманчиво понимать - и так трудно толковать». Значит, не только я не понимаю «темные места в мандельштамовских текстах», а все без исключения? Но они поэту простительны?

Что ж, видно, и мне ничего не остается, кроме как любоваться звуком «ч» и звуком «т» в звучной, но бессмысленной строке «четвертый, последний, чудный черт в цвету».

И еще раз сошлюсь на Б. Каца: «Дело в том, что, находясь в музыке «дома», поэт предполагает такое же интимно-домашнее знакомство с этим искусством и у читателя». Увы, я к ним, к сожалению, не отношусь.

""""" """""" """""

Была короткая надежда, что Мандельштама мне растолкует другой почитаемый мною поэт - Борис Чичибабин, которого его, Мандельштама, стихи «сразу наполнили удивлением, восторгом и счастьем». Если Чичибабин легко и «сразу» постиг поэта, то, значит, и я, вчитавшись, вдумавшись и внедрившись, что-то могу понять, пусть и без восторга и счастья. Впрочем, Чичибабин предупреждает меня, что «стихи эти и от читателя требуют культуры, внимания, духовного труда». Допустим, если упоминается «арзрумская кисть винограда», то надо вспомнить о «Путешествии в Арзрум» Пушкина и его встречу с мертвым Грибоедовым. Ну, это мне доступно. Но и Чичибабин тут же сдает свои позиции. Он признается, что некоторые стихотворения Мандельштама «остаются для меня наполовину тайной за семью печатями», за что он их, однако, любит еще больше.

Не помог мне Чичибабин, а еще больше меня запутало его утверждение, что Мандельштам «мечтал о всенародном прочтении своих книг». Значит, вопрос можно поставить и так: Мандельштам и народ. Поставлю. Но сначала еще две ссылки. Первая - на Гавриила Заполянского, автора вступления к сборнику Мандельштама «Избранное». Выбираю несколько его фраз. Такую: Мандельштам «сделал открытия современной философии предметом поэтического резонанса и постижения». Такую: «Иррациональный путь познания был ему близок». Такую: «Ему были близки интуитивизм и экзистенциализм». И такую: «Путь Мандельштама - во имя высших целей субъективизма». И такую: «Это была вызывающе элитарная и вызывающе аполитичная поэзия». И, наконец, такую: «Его эрудиционный потенциал и ассоциации были не под силу массовому читателю».

Заполянский говорит о «просто чудовищной» поэтической неграмотности в России, о «глубоком и чистом неведении, незнании народа своей поэзии». И - сам поэт:

Посох мой, моя свобода -

Сердцевина бытия,

Скоро ль истиной народа

Станет истина моя?

Получается - что? Не поэт должен быть любезен народу, а, наоборот, народ - любезен поэту. Поэт так далеко ушел от народа, удалился от него, поднялся, возвысился, что непонятен ему.

Но надо ли так далеко убегать? То есть - отрываться? Не лучше ли сдать назад, чтобы приблизиться к народу? Ведь поэт, не понятный людям и не понятый людьми, в сущности, не существует. Какой смысл говорить в пустоту? Чтобы услышали те, кто придет когда-нибудь? Жить сейчас, а общаться с потомками? Пожизненная слава без славы прижизненной? Так бывает?

""""" """""" """""

Я признаю: в поэзии может быть, бывает и должна быть некая нераскрытость, неразгаданность. Ради рифмы, ритма, аллитерации, ради чего-то формального поэт может «согласиться», позволить себе, по выражению С. Аверинцева, «блаженное бессмысленное слово» или сочетание слов, которые работают не на содержание, а на форму, не на внутреннее, а на внешнее. Но увлечься этим, дать себе волю, войти в принцип - надо ли?

Не то что массовые читатели, но и поднаторевшие в поэзии толкователи не могут до конца понять стихотворение Мандельштама «Стихи о неизвестном солдате», которое ими же отнесено к его «вершинным» произведениям. Они отмечают в нем образы неожиданные и нетрадиционные, сугубую многозначность, сложную метафористичность. Они никак не могут разгадать такую «зашифрованную» метафору, как «черноморская устрица». Что за устрица? И почему черноморская? И при чем тут Аустерлиц? Может быть, поэт сравнивает с устрицей гробницу Наполеона? Толкователь приходит к выводу: это - «идеальный образец поэтики загадки». В том ли предназначение поэзии, чтобы задавать читателю загадки? И должно ли быть так, чтобы комментарии, толкования и ссылки на различные источники по размеру в разы превышали сам поэтический текст?

По случаю вспомню о Валентине Курбатове, который, говоря о ссылках и сносках, приводит такой пример. В. Топоров перевел стихотворение нобелевского лауреата Ш. Хани «Вариации на тему Одена» (Памяти Иосифа Бродского) и, «чтобы быть понятым, извещает в сноске: «В стихотворении обыгрывается название последнего сборника эссе Бродского «Горе и разум», содержатся реминисценции на участие обоих поэтов в фестивале поэтов в Тампере (Финляндия) летом 1995 года, аллюзия на стихотворение Эдгара Аллена По «Ворон» и - в заключительном четверостишии - на шумеровский эпос «Гильгамеш» и на известный пассаж из эссеистики Одена, восходящей, в свою очередь, к одному из «Сонетов к Орфею» Райнера Марии Рильке». Согласитесь, такой поэзии, переплетенной из реминисценций, аллюзий, вариаций и пассажей, сама действительность ни к чему. Ей достаточно «переклички» поэтов между собой, вариаций на тему… Не поэзия, а джаз.

""""" """""" """""

С. Аверинцев предостерегает нас от соблазна «увидеть в мандельштамовской поэзии абсолютно произвольную сюрреалистическую игру ассоциаций, ничем не регулируемую, кроме случайностей фонетики и темных порывов сознания». Наверное, такой соблазн недопустим. Но не должен ли поэт иногда ставить себя на место своих читателей? Или ему дела нет до них? Только бы ему глубже, тоньше, вычурнее выразиться?

Осип Мандельштам спорил с Владимиром Маяковским по поводу «поэзии для всех». Мандельштам не сомневался в том, что читателями (слушателями) могут быть не все, а только подготовленные, потому что «совсем неподготовленный совсем ничего не поймет». А как подготовиться? Надо усвоить всю культуру человечества так, как ее усвоил Мандельштам? Однако, с другой стороны, поэт, оказывается, и не хотел быть понятным. В письме Юрию Тынянову в январе 1937 года он сокрушается, что «последнее время я становлюсь понятен абсолютно всем. Это грозно».

Н. Чуковский на юбилее поэта выразился так: «Мандельштам был великим русским поэтом для узкого круга интеллигенции. Он станет народным, это неизбежно, когда весь народ станет интеллигентным». Эти слова были встречены смехом и аплодисментами. Люди смеялись. Но - чему?

В одном интервью «мандельштамоведу» Ю. Фрейдину был задан вопрос: «Валентин Катаев считал, что Мандельштам и Пастернак подняли поэзию на новую высоту. Вы согласны с этим?» Ответ: «Это справедливое суждение». Может быть, оно и справедливое, но что это значит - поднять поэзию на новую высоту, на новую ступень? Поэзия начиналась где-то низко, в мифической низине, а потом поднималась, поднималась, поднималась - все выше, и выше, и выше? Выше - это лучше? Чем? Сложнее? Все менее понятнее?

Когда так настойчиво восхваляется сложность, невольно возникает подозрение: не является ли она функцией? Сложную, непонятную, таинственную, загадочную, «тонкую», едва уловимую, мудреную поэзию легче всего объявить великой и гениальной. Пусть не всеми это будет признано, но сложность - предмет для бесконечного спора, который сам по себе «держит» имя.

Тот же Фрейдин: «Мандельштам писал стихи, которые воспринимаются помимо их непосредственного содержания». То есть содержание в стихах есть, но они, стихи, воспринимаются помимо содержания, которое где-то на втором или еще каком месте. Помимо - это как? И что все-таки воспринимается?

Ах, содержание - оно, наверное, устарело. Все сводится к тому, чтобы его умалить.

Мандельштам велик? Вы это поняли. Завидую. Как бы и мне его понять.