Он нашел формулу Урала…

Было так. Я, автор этих строк, и искусствовед Ирина Викторовна Духина, которая много лет посвятила творчеству уральского графика Николая Ивановича Черкасова и продолжает заботиться о его наследии, стоим в мастерской художника, один за другим рассматриваем его листы и говорим какие-то слова…

- Это карьер…

- Да, Бакал.

- Может быть, Бакал, а может быть, нет. Карьеров у нас много.

- А это?

- Это точно Бакал.

- С таких рисуночков все начиналось у него.

- И на карандашном рисунке карандашом же помечено, где какая краска. Чтобы не забыть.

- А потом он делал набросочек в красках. Или цветными карандашиками. Карандаши ему подарили в Москве. Изумительные карандаши. Там двести оттенков.

- Набросок, а уже произведение.

- Уже. Безусловно. Я подозреваю, что это Медведевка. Где-то там. Вообще-то, у Черкасова огромный архив. И ему цены нет. Я хочу показать вам объем того, что осталось. Сама я с ним справиться не могу. Мне бы только это спасти, переписать, посчитать. И очень важно, как будет пристроено это наследие. Вот, смотрите, Бакал - начинается с такого набросочка, и чтобы от него дойти до гравюры, надо два, три года. Он туда ездил раз пять. Он не делает маленькие фрагменты, а как бы создает картину мира.

- Такой мотив у него встречается часто.

- Это потрясающе. Озеро Пустое. Я ему говорила: Николай Иванович, надо как-нибудь переназвать. Для выставки требуется другое название. Он упирался. Ему важно конкретное место.

- Ирина Викторовна, такое впечатление: чем раньше, тем больше у Черкасова черно-белых гравюр. Так?

- Да. Он вообще считал, что цвет - не его стихия. Напрасно он так считал. Это его Головницкий ушиб. Я хочу сказать, что Николай Мванович мог работать в цвете, но Головницкий его убедил, что в цвете он ничего не добьется, что живопись надо бросить. И Черкасов очень много времени потерял в убежденности, что в цвете ничего не понимает. Смотрите, какая работа. Осень. В какие-то годы его ощущение осени стало грустным.

И он начал работать в акварели. И к монотипии тот же Ткачев его привел. И в офорте он пытался работать, но здоровье не позволило. То, что кислоты. Нет, он рожден был художником, это точно.

Нет, и в цвете он много мог. Как-то Ткачев сказал ему, что у него великолепные акварели.

Так, сейчас я ее найду - гору Иркускан. Вы же знаете, что в конце концов, он ее сделал красной - это потрясающе.

- Да, он рассказывал, как искал тот цвет, который выявил бы острую боль этой горы. Долго искал и неожиданно нашел -красный. Как бы цвет пожара, пламени. Он долго ходил вокруг Иркускана, сделал, наверное, сотни этюдов.

- Да, и так он ее видел, и так…

Николай Иванович научил меня видеть горизонтали в пейзаже. Как строить один план, второй, третий, четвертый… А еще выше - небеса. Тут весь Урал. Его формула. А посмотрите, как награвированы березы. Березы и сосна. Вроде как сочиненный пейзаж, но вроде и абсолютно конкретный.

Он пишет, например, озеро Увильды. Да, это Увильды, но он оставляет за собой право что-то досочинить, додумать. А эти гравюры я нашла не в папках, а в диване. Он же считал, что они никому не нужны. Все ворчал: «Ирина, это никому не надо»… Смотрите, эти паровозики, краники он воспринимал как одушевленные. Он их гравировал с лупой. Он их просто любил. Ведь он начинал как инженерный человек. Еще я хочу вам показать очень старую гравюру, я думаю, начала пятидесятых. Он нарисовал озеро, высокую сосну, и ему показалось, что так - скучно. И тогда белилами он дорисовывает солнце, нимб вокруг него, солнечную дорожку на воде, а в тени берега - силуэты рыбаков. И сразу - другое.

- Боюсь, что эта работа нигде не выставлялась.

- Нет. Я ее нашла на антресолях. Разгладила…

- А что, Ирина Викторовна, сам художник себя не ценил? А мы? А общество - ценили? Мы не смеем ценить свое, созданное здесь, пока не приедет кто-то откуда-то и не откроет нам глаза.

- Вот - привозят в Сатку «Запорожцев» Репина… Наверное, это событие для такого города. Но знает ли Сатка, сколько Сатки у Черкасова? И какая Сатка! Кстати, он говорил, что не любит писать людей, а я у него обнаружила больше ста портретов и всяких зарисовок по памяти.

Сидит, например, на собрании и рисует весь президиум. Вообще на его портретах - рядовые, никому не известные люди. Я ему говорила: «Николай Иванович, нарисовали бы кого-то известного, например, Ткачева». А он: «Кто я такой, чтобы рисовать Ткачева?»

- Вот опять он ставит себя низко…

- Конечно, он был скромный человек. И в своей скромности - прав. Если художник начинает говорить о себе хвалебно, сравнивать себя с великими…

- Но в какие-то минуты он, я думаю, догадывался о себе.

- Это у него Кыштым. Такой старый Кыштымчик. Это - в Кисегаче. Они лет двадцать снимали там дачи, всей семьей туда ездили. Это опять Бакал - цветные гравюры. Он Урал видел очень мощным. Это - Аша. То же ощущение величия. Деревенька силуэтом…

- И озерцо. Все-таки в горах у него небо не высокое.

- Да, но есть у него и высокое небо. Вот - опять Аша, здесь он ее увидел по-другому. В центре - завод, пруд. Он же с завода начинал. Мир - вокруг, а в центре - завод.

- Да, плотина, падающая вода. Мост. Идущий поезд. При уральском старинном заводе должны обязательно быть пруд и плотина.

- Эта же гравюра, но черно-белая. Видите, какая разница? Перечислительно: горы, холмы с травами, завод… Мне очень нравится эта гравюра.

А это тоже Аша, но с цветущими садами. К ней набросков - около шестидесяти. Эта тетка на огороде… На набросках - отдельно тетка, отдельно ветка вишни, отдельно гора, отдельно небо… Красивая, ароматная картина.

- Весна - лучше не бывает.

- Это ЧТЗ. И опять Сатка. Откуда он смотрит на нее?

- Наверное, с высоты отвала.

- Все тут есть. И эти поля со стогами, и деревенька с огородами. На первом плане - грузовичок, как таракашка. И как он штриховал… Очень красивая работа. Между прочим, 52-ой год. Тогда он еще не прошел все свои гравюрные университеты, но все равно - замечательная работа. По-моему драгоценная. Сколько в ней любви ко всему, что увидел художник. Это - ЧТЗ. «Стройплощадка» называется.

- Градирни какие-то или что-то другое. Какой-то круг.

- Его, как инженера, все это увлекало. Он хотел сделать выставку «Вирус соцреализма», и откладывал работы в отдельную папку. Сам восхищался тем, как гонят трубы, как ставят цеха. И это, оказывается, красиво. Он восхищался инженерными возможностями человека. Эти гравюры - очень серьезного класса. Опять возвращаюсь к Сатке. На гравюре - большое дерево.

- Наверняка есть там такое старое, мощное дерево. Но я помню его. С этой стороны саткинского пруда, с видом на домну и церковь, сделаны тысячи снимков. И я снимал с того берега, но такого отдельного дерева не помню. Вообще, у меня такое впечатление, что Черкасов с годами набирал, несмотря на возраст. Набирал то, что не далось в молодости. В нем нет усталости. В старости он не топтался на одном уровне, а поднимался, уходил в поиски.

- Да, если бы не потеря зрения он работал бы и до ста пятидесяти лет.

- И все дальше уходил от соцреализма.

- Это гора Шуйда. Он ее рисовал с 60-х годов. Она его потрясла, конечно. Он к ней возвращался и возвращался.

- На его глазах гору Шуйда - она тоже в Бакале - съедали.

- Как съедали?

- Просто - была гора, и не стало ее. Выкопали.

- Первые наброски Шуйды - начало 60-х годов. А это ранние гравюры с ЧТЗ.

- Здесь как раз все реалистично.

- Еще я хотела вам показать разницу - озеро Чебаркуль в 59-й году и в 77-ом. Остров на озере. Он очень любил острова. Еще Кыштым. С теткой, которая белье полощет. А другая женщина уходит с ведрами. У него двигаются не только тетки, но и заборы, деревья, горы. И все связано друг с другом. Он везде как дома. А эту гравюру он отпечатал перед самой смертью - опять завод, пруд и горы.

- Такая же у нас в редакции висит.

- Как-то мы говорили с ним о заводских дымах, я жаловалась на то, что дышать нечем, а он: «Ирина, а ты знаешь, какие бывают красивые дымы?»

- Да, дымы Магнитки - симфонии в красках. Вообще у Черкасова преобладает взгляд сверху.

- Не только. На одной гравюре я насчитала ракурсов тридцать. Но все они - собраны.

- Ирина Викторовна, а беседовали вы с ним о сугубо профессиональных вещах?

- Конечно. Он говорил: «Это ваше дело - растолковать, как это у меня получается. А я об этом и думать не буду».

Я ему говорила: «Николай Иванович, давайте станем заслуженным художником». А он: «А что, я должен написать заявление, что хочу стать заслуженным художником? А потом собирать работы, подавать их кому-то на суд… Нет, я этим заниматься не буду». Он категорически отказывался как-то участвовать в этом. Я бы все сделала сама, поехала бы в Москву, отдала бы документы, только бы он согласился, но он отказался.

Еще я ему говорила: «Николай Иванович, слава Богу, что вы не попали в академию. Академия часто стирает индивидуальность. А вы видите мир своими глазами, и вам не нужно академий». Все свои университеты он прошел сам. Он сидел в кабинете гравюры в Москве, в музее изобразительных искусств, с ним там работали специальные библиотекари, он в руках держал рембрандтовские оттиски, он ездил к Верейскому, возил свои гравюры, ездил на все творческие дачи, он работал на всех граверных станках, какие бывают.

Он учился всегда и у всех. И учился до конца жизни. Иногда он обращался ко мне: «По-моему получилось». И я должна была ему сказать, что это - замечательно. Или: «Правда же - вроде неплохо?» Он должен был гораздо раньше уйти с завода в свободные художники, но не мог уйти, потому что дочь его Женя пошла учиться.

Эта гравюра объехала всю страну. Все всесоюзные выставки. «На полях Башкирии» называется. Это, как он говорил, соцреализм.

- Прекрасно. Индустрия ведь, эти трубы…

- Черкасов научил меня видеть индустрию как необходимость. И как красоту. Он примирил меня с Уралом.

- А какая у него необычная штриховка.

- Красивейшая гравюра - «Южный Урал. Дробильная фабрика». Сам подписал. Спрашиваю: «Где это, Николай Иванович?» А он: «Да разве я помню?»… «Ну, хоть намекните». Так и не добилась, откуда эта красота.

- Дробить камни - это у нас любимая работа. Где только нет дробилок.

- Помните, мы с вами говорили о Флюсовой… Там тоже какая-то дробилка. Конечно, он кое-что мог сочинить, изменить, например, добавить свою любимую железную дорогу. Но - завод в центре, а вокруг - природа. И ничто ничему не противоречит. Убеждает, что это может быть разумно.

- Мы привыкли считать, что природа - чистая и прекрасная, а то, что сделано человеком, - безобразно. А он их примиряет.

- Завод может быть центром мира. Это сосредоточие жизни человека. Она дает ему кусок хлеба. Человек не может жить, не трогая природу, иначе остался бы в пещере. Меня он убедил. И многому научил по жизни.

- Это - Копейск. Он и здесь эти шахты, копры, забои не воспринимает как угнетение. И опять эстакада. Тоже дробилка. Бункер, под которым загружаются самосвалы.

- Сатка. Смотрите, какая красота. Это металл везут горячий - да?

- Да, изложницы.

- Какой цвет красивый. Паровозик его любимый, его любимый изгиб дороги. Все работает, дышит. А это эскиз. Мне кажется, что это Пороги. Набросочки. Их много, сотни.

- Ирина Викторовна, что будет со всем этим богатством?

- Я сознаю и понимаю, что самое главное сейчас - сохранить гравировальные доски. Для этого их надо опознать, обмерить и описать. И куда-то передать на хранение. Где они будут в сохранности. Я уверяю вас - это очень редкий случай, когда сохранилась мастерская, сохранились наброски, доски, результат.

Дело в том, что в музеях Черкасов уже есть. И в краеведческом, и в картиной галерее есть. Но там все лежит мертвяком. А нужно, чтобы это был центр графики. И там же - мемориальная мастерская Черкасова, в которой будет «работать» его наследие. Наследие человека, который Уралу посвятил всю жизнь. Он действительно создал формулу пейзажа. И формулу Урала.

В музей можно пристроить работы Черкасова, у нас или в Екатеринбурге, но тогда все распадется.

- Тут ведь нужен человек, который в творчестве что-то смыслит, а, во-вторых, мог посвятить этому жизнь.

- Это очень редкий случай. Обычно уходят художники, и после них никакого наследия не остается.

- И все-таки…

- Черкасов - не маленький художник. На его похоронах собралось много народу. Пришли работники музеев, художники, независимо от того, кто с кем дружил или ругался. И были трезвые поминки. Я думала, ничего не получится без водки, но все так красиво его вспоминали… Он был из последних, кто нес правду. Был такой случай. Я похлопотала, и ЧТЗ дал тысяч сорок на слуховой аппарат. Я к нему пришла, чтобы подписать бумажку, а он отказался: «Что я нищий, что ли? За кого вы меня принимаете? Я способен сам купить себе аппарат. И вообще мой аппарат вполне меня устраивает». И отказался ведь. Представляете? Он никогда ничего ни у кого не просил.

- Надо человеку умереть, чтобы мы на его творчество посмотрели другими глазами.

- Я, как искусствовед, вижу, что очень много лет, - двадцать, тридцать, сорок, - ничего такого не будет. Не будет такой цельности. Это - последнее-последнее...